Антон Федоров

Проза

Тишина
Башня
Э.Кольцо
Неоконченный разговор
Анекдоты

Иван Валерианович был человеком значительным. Он говорил медленно и с расстановкой, и никогда не упускал случая ввернуть между словами "ну-с... видите ли... однако ж... засим, я полагаю... " и прочее что-нибудь в этом роде. Любимым его словечком было "во – оо – от", которое он, захватив побольше дыхания, тянул, тянул из себя, покуда оно не кончится. Это слово начиналось у него на довольно высоких тонах и глиссандо сползало до басового рокота, оканчиваясь буквой "т", выплюнутой с атакой. Человек, непривычный к этой манере Ивана Валерьяновича частенько пугался этого "во-от", порой даже до нервной истерики, до того впечатляюще выходило оно у Ивана Валерьяныча.

Иван Валерианович был большим любителем и знатоком хорового пения. Он знал, к примеру, все концерты Бортнянского и мог по памяти подтянуть партию баса в любом из них. С уважением отзывался Иван Валерьяныч о старых мастерах и скептически и даже с пренебрежением говорил о современных исполнителях. "...Ну, – говаривал он, – не те голоса нонеча стали, не те... Нету у них ни дыхания, ни громкости, так, писк один. Да-с... Вот, помню раз исполняли мы с покойным Алексан-Василичем..." – и далее следовал занимательнейший и в то же время поучительный рассказ о том, как однажды во время концерта Иван Валерианович хрюкнул нижнее "до" на такой динамике, что плафон люстры в зале, попавший в резонанс, раскололся, и здоровенный кусок его свалился прямо на голову ответственного партийного работника, присутствовавшего на концерте. Был большой скандал, директора зала сняли, концерт запретили, перепало и Ивану Валерьяновичу, но, слава Богу, все обошлось.

Теперь же Иван Валерьянович пел в клубе дома культуры, в самодеятельном хоре, каких мало осталось в наше неспокойное время в Москве. Он исправнейшим образом посещал все репетиции, был душой басовой партии и никогда не терялся даже в самых ответственных и сложных местах, неизменно трубя, словно слон, пусть и не всегда правильно, зато от всей души. А уж по части громкости Иван Валерьянович затыкал за пояс любого, тут и говорить не о чем. В традициях русского хорового пения выделять басовую партию, а Иван Валерьяныч бережно относился к традициям. "В корнях вся сила" – обычно говорил он.

Здоров же был Иван Валерьянович как скала. Ни одна хворь не брала его. Даже к концу февраля, когда половина хора обязательно заболевала ангиной или гриппом, он неизменно восседал на своем излюбленном месте – позади альтов, у отопительной трубы – откуда весь хор был как на ладони и отлично видно руку дирижера. Дирижер – молоденький паренек из училища, практикующийся в этом хоре, – тоже всегда видел Ивана Валерьяныча и знал, что тот не подкачает.

В тот промозглый ноябрьский вечер Иван Валерианович торопился в клуб, и, хотя дул пронизывающий до костей ветер, под ногами хлюпала смесь, никак не называемая приличным словом, а высоко подвешенные грязные фонари едва освещали малолюдную улицу, где располагался ДК, на душе у Ивана Валериановича было светло. Предвкушая предстоящее удовольствие от пения, он с наслаждением потянул на себя тяжелую входную дверь дома культуры. Нос Ивана Валериановича тут же уловил родной неповторимый запах клуба – запах пирожков с капустой, смешанный с ароматом то ли штукатурки, то ли бетона.

Иван Валерианович спустился на несколько ступенек вниз и очутился в гардеробе. Этим маленьким полуподвальным помещением заведовала, содержа его в идеальной чистоте, Клавдия Семеновна, маленькая милая старушка в очках. Завидев Ивана Валерьяновича, она заулыбалась.

– Как поживаете, Клавдия Семеновна? – пробасил Иван Валерьянович, проходя к ней за стоечку и снимая шляпу и пальто.

– А, спасибо, Иван Валерьяныч, слава Богу, ничего, – отвечала Клавдия Семеновна, прямо сияя от удовольствия.

Иван Валерьянович достал из своего ящика мешочек с ботинками и присел тут же на скамеечку снять сапоги.

– А что, матушка Клавдия Семеновна, по радио вещают, снег-то не скоро пойдет?

– Да как же, Христос с вами, Иван Валерьяныч, обещались завтра и посыпать.

– Ай, как славно! Вот уж истинно порадовали вы меня, Клавдия Семеновна, прямо на душе полегчало. А то грязь месить-то сапогами сил никаких больше нету... Во-от... Оно и светлее сразу будет.

Переобувшись, Иван Валерьянович поднялся, с шумом выдыхая и прокашливаясь.

– Пойду я потихонечку, Клавдия Семеновна, Ванюша-то поди, заждался меня. Не скучайте тут.

– Храни вас Бог, Иван Валерьяныч, – улыбнулась в ответ Клавдия Семеновна, и радостная улыбка долго еще не сходила с ее лица.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, Иван Валерьянович оказался в небольшом репетиционном зале, где обычно проходили спевки хора. Иван Валерьянович никогда не опаздывал на репетиции, и у Ванюши, того самого юного дирижера из училища не было и быть не могло никаких претензий к нему. Войдя в зал, Иван Валерьянович раскланялся с дирижером и не торопясь прошел на свое место, кивая мимоходом сопрано и альтам, пожимая руки встречающимся тенорам да басам и мурлыча что-то себе под нос.

Репетиция началась и благополучно шла своим чередом.

Хор распелся и звучал великолепно – пронзительно звенели в верхнем регистре тенора, сопрано ухитрялись порой забираться так высоко, что даже искушенный слушатель мог бы только развести руками, с материнской нежностью брали глубокие грудные ноты альты, и все вместе образовывали прекрасное музыкальное здание, опирающееся на надежный фундамент мощно гудящих басов, возглавляемых Иваном Валериановичем.

Надобно хотя бы несколькими штрихами описать состояние Ивана Валериановича в этот момент. Он был полностью погружен в музыку и наслаждался пением и возникающей вокруг гармонией. Такое, сродни экстазу, состояние самопогружения и просветления порой возникало у Ивана Валериановича, и он очень дорожил подобными моментами. В эти редкие мгновения он вдохновенно пел и словно исповедовался или причащался пением.

И вдруг что-то нарушило это восторженное молитвенное состояние Ивана Валерьяновича – то ли случайно пойманный удивленный взгляд дирижера, то ли странное шевеление и подталкивание в бок соседей по партии, то ли просто легкий сквозняк от окна. Настроение у него сразу упало. "Что такое случилось?" – недовольно подумал Иван Валерьянович и тут же почувствовал, что что-то в самом деле случилось. Не понимая еще, в чем дело, он взглянул на хористов, но все они смотрели в ноты. Иван Валерианович на всякий случай тоже заглянул в партию, хотя и помнил ее наизусть.

"Нет, все, вроде, правильно... и пою я по руке... пою я..." – и только в этот момент Иван Валерианович заметил, что поет он один из всего хора. Странно, почему он раньше этого не замечал, да и как такое могло случиться? Иван Валерьянович замолчал, и наступила полная тишина, в которой Ванюша продолжал равномерно тактировать, а хористы беззвучно открывать рты.

"Что за шутки?.. Как... как же так?.. Не может быть..." – Иван Валерьянович пытался расслышать хоть один звук, хоть малейшее покашливание или шуршание, но какая-то звуконепроницаемая вата, казалось, со всех сторон окутала Ивана Валериановича. Уши его были словно заткнуты пробками, причем вбитыми очень глубоко, до самого мозга, так что он долго щупал свои уши руками, пытаясь вытащить эти несуществующие пробки.

Через некоторое время, когда головная боль немного утихла, Иван Валерьянович попытался вступить по руке вместе с хором, но, испугавшись своего голоса, пустил какого-то петуха, так что все обернулись к нему, и он поскорее умолк.

После этого Иван Валерианович окончательно замолчал и просидел до конца репетиции то ли в дреме, то ли в трансе, начисто отрезанный от всего мира. О чем он думал все это время, я не могу сказать.

Какая-то часть слуха под конец все же вернулась к Ивану Валериановичу, так что когда его, приняв за спящего, бесцеремонно пихнули в бок, он смог расслышать:

– Вставай, Иван, домой пора.

Кто-то дружески похлопал его по руке, говоря:

– Ну, ты, Валерьяныч, здорово дал сегодня.

Говорили ему еще что-то, хлопали по плечам, жали руки, и на все это он только растерянно улыбался, что, кстати, вовсе не было свойственно Ивану Валериановичу, прежде редко улыбавшемуся, а не терявшемуся вообще никогда.

Вскоре после этого случая Иван Валерианович умер. Скоропостижности его кончины удивлялись и соболезновали многие, не догадываясь даже приблизительно об истинных причинах ее. О внезапной глухоте Ивана Валерьяновича знала только его жена, заметившая, что в последнее время муж стал плохо ее слышать, но не придавшая этому особого значения.

Отпевание состоялось в соседней церкви, в которой, кстати сказать, хор несколько раз пел, имея еще в своем составе Ивана Валерьяновича. Хор и теперь участвовал в отпевании, и Ванюша дирижировал им, точнее сказать, регентовал.

Хористы, ставшие на время певчими, особенно старались. На глазах многих женщин выступали слезы. "Как же мы теперь без него?" – думали между тем басы. Безутешная вдова рыдала над гробом и, пожалуй, лишь один покойник ни о чем не горевал. Он лежал чинно, со всем прежним своим достоинством, свеча, воткнутая между его скрещенных на груди рук, мирно оплывала.

И вдруг, когда торжественно зазвучали слова "Ве-чная па-мять", произошло нечто странное: пальцы покойника как будто перехватили поудобнее свечку, а из гроба донеслись невнятные утробные звуки словно пытающегося что-то передать с того света Ивана Валерьяновича. Впрочем, в следующую секунду усопший лежал как и прежде неподвижно и безмолвно. "Померещилось", – подумала вдова, крестясь и тяжело дыша от волнения.

Но когда заупокойная служба, сделав свой круг, вновь дошла до слов "Вечная память", случилось нечто совсем уж ни с чем не сопоставимое.

Покойник медленно, словно в сомнамбулическом трансе, не открывая глаз, но по-прежнему сжимая в руках свечу, приподнялся, сел во гробе и подхватил вместе с хором: "Ве-чная па-мять!". И хоть и был Иван Валерьянович при жизни знатным басом, но, как рассказывают очевидцы, таких низов от покойного еще никто никогда не слыхал. Это были чудные октавы, негромкие, выразительные, чистые и удивительно мягкие.

Невозможно передать, какой благоговейный трепет охватил всех присутствующих в церкви. Все, кроме регента, стоявшего спиной к гробу, не отрывая глаз, смотрели на воскресшего Ивана Валериановича. Хористы продолжали петь что называется машинально, хоть не глядя на руку дирижера, но необычайно слаженно и на большом душевном подъеме. Немногие бывшие в этот момент в церкви прихожане, видя и слыша такое чудо, крестясь, пали ниц. Слезы умиления и восторга выступили на глазах Клавдии Семеновны, скромно стоявшей в углу у алтаря.

И только допев службу до конца, Иван Валерианович открыл глаза, обвел благодушным взором церковный приход, привычно потянул свое "Во-от" и, заметив рядом с собой жену, в черном платье и с заплаканными глазами, спросил у нее:

– Кого хороним?

Тут нервы у бедной супруги Ивана Валерьяновича наконец не выдержали, и она забилась в истерике, крича истошным голосом.

Регент Ванюша обернулся на крик, и, увидев перед собой воскресшего Ивана Валериановича, лишился чувств, так что его едва успели подхватить на руки.

На том и закончилась эта знаменательная в своем роде заупокойная служба.

12 апреля 1998 г.

– Если хотите, можете ребенка посадить, – шепнул я человеку, примостившемуся рядом со мной на ступеньке. Сам я сидел с краешку ряда, тоже на птичьих правах, готовый сняться с места по первому требованию. Но после третьего звонка вход в зрительный зал запрещен, уж это правило я знаю твердо. Когда отзвенит последняя трель третьего звонка, меня пушкой с места не сдвинешь. Однако на сей раз повезло, никто меня не сгонял, и даже одно место рядом со мной пустовало. Я подвинулся, и благодарный папаша усадил рядом со мной свое чадо.

Музыка началась. Чадо зевнуло.

"Тише, тише..." – зашептал папаша. Мальчик поглядел по сторонам, повертелся и, скучая, стал болтать в воздухе ногами. Несчастный ребенок... хотя, вон на сцене почти совсем такие же стоят. Мальчик сразу же стукнул гражданку, сидевшую ступенькой ниже. Воспитанная гражданка сделала вид, что ничего не заметила, поглощенная музыкой, но папаша снова громко зашептал: "тише ты..." и рукой остановил качание ног.

Оркестр звучит мощно, а хор вообще потрясает – огромный, человек 80, станков всем не хватило, стоят по бокам, сбившись в кучу (вот что называется тесным расположением голосов, подумал я мимоходом). Тут же и мальчики длинным рядом перед станками, вышколенные, сорванцы, стоят – не шелохнутся. Бедолаги, каково им вот так стоять два отделения по два часа в каждом? Впрочем, когда поёшь, время летит незаметно, об усталости и не думаешь.

Ну откуда мощное форте берется – понятно при таком скоплении певцов, но ведь и тихие места поразительно слажены, когда замолчала солистка и ей ответили сопрано в унисон, мне показалось сначала, что поет только одна – нет, пела вся партия.

Солистка села, выставив немного вперед ногу, и вдруг пряжка у нее на туфле блеснула, переливаясь всеми цветами радуги, а после засветила изумрудным блеском, словно маленький огонек индикатора Caps Lock на компьютерной клавиатуре. "Нота!" – восторженно подумал я.

Набоковская Ада называла это "настоящей вещью" – маленький подарок судьбы, нежданную, нечаянно подсмотренную радость, длящуюся, к сожалению, недолго, эфемерную, как роза Маленького принца. В некоторых обстоятельствах самая обычная безликая вещь может вдруг засиять необычными гранями, став на время "настоящей". Более емкое определение – "Нота", образованное от "note" (замечать, заметка) – уже моя собственная находка. Собирание Нот стало для меня своеобразной игрой. Три ноты подряд образуют, опять-таки по Набокову, "Башню" – состояние ни с чем не сравнимого блаженства, высшего упоения, нирваны.

Мальчишка рядом со мной некоторое время зевал, а потом склонил голову ко мне (он не доставал мне до плеча) и уснул. Я замер. Еще одна Нота! Тихо. Тсс....

Доверчиво уснувший под боком ребенок (я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить его), тоненький лазерный луч туфельной пряжки, видимый одному мне – две ноты, звучащие гармонично, но еще не аккорд, почему же у меня такое чувство, словно из тумана поднимается и уходит в невообразимую высь стройная башня с тяжелым колоколом наверху?

Я поднял глаза к потолку, к люстре, обтянутой проволочной сеткой и окруженной маленькими ангелами с трубами. Ангелят много, больше чем сторон света на карте. Да, если такая люстра треснет, когда они вострубят, то зрители в партере даже не пострадают – сетка-с. Разве что только разлетится плафон в мелкую пыль, которая, медленно оседая, будет образовывать на головах шапки из стеклянного снега.

Я стал опускать глаза ниже. Бах пристально смотрел на меня, а Моцарт упорно отводил взгляд и глядел в оркестр. Так, а вот и Римский-Корсаков, который замечательно владел оркестровой палитрой. А Мусоргский, палитрой-то? А Мусоргский не владел. Нет, позвольте, уж чем, а поллитрой он владел весьма основательно.

И все же, отчего возникла Башня? Эта мысль беспокойно шевелилась во мне, несмотря на нирвану. Может быть, ее достроил свет, падающий из окна? Солнечных лучиков, правда, нет, но все равно, девятый час, а окна светлые... А может, она сконденсировалась из летнего тепла в середине весны, когда осознаешь наконец, что зима ушла окончательно, а впереди...

Еще мы так молоды! Дождь лил все лето,
Но лодки качались за мокрым стеклом,
Трещали в зеленом саду пистолеты...
Как быстро, как неожиданно лето прошло!..

Нет, лето еще впереди, оно, даст Бог, кончится не скоро, сколько всего хочется успеть сделать, и как жаль потерянного времени, бессмысленно канувших хмурых часов и дней.

А, может быть, последней Нотой, необходимой, чтобы раскачивающийся Башенный Колокол лизнул языком свое медное нёбо, была мысль о том, что у тебя есть друг, с которым вы завтра отправитесь в поход по незнакомым граням нашего такого привычного мира, растворяясь в солнечном тепле и в маленьких пластмассовых стаканчиках с шампанским?..

Колокол гудел и вибрировал, никак не считаясь с ритмической сеткой дирижера, я, замирая, прислушивался к равномерному звону, и дрожь его передавалась всему телу, доходя до кончиков пальцев, начинающих тремолировать, как у подвыпившего скрипача. И больно и приятно, очень грустно и невыразимо легко мне становилось...

Что-то я расчувствовался, и вовсе это не колокольный звон, а ровное дыхание спящего мальчика. И в самом деле больно, спина устала, ужасно неудобно сидеть, а шевельнуться боязно – проснется. Как тихо спит. Иногда отец мальчика поворачивался к сыну и внимательно глядел, как тот спит, а затем снова отворачивался, покашливая в сторону. Кашель секко... Ладно, пусть отдохнет и спокойно послушает музыку.

Музыка, надо кстати заметить, так себе – добротно сделанная, но местами занудная и невообразимо затянутая. Впрочем, посредственная музыка также имеет свои прелести. Ты не ловишь напряженно каждый звук, а спокойно внимаешь, сердце бьется ровно, есть время и подумать, и поглазеть по сторонам – оратория большая. Я не люблю глядеть в партер, сидя в амфитеатре: обязательно начинаешь считать лысины, а после прикидываешь среднее их количество – выходит где-то 1,75 лысин на ряд, точнее на полряда, ибо ряд мне виден только до прохода. Дисперсия значительная. А интересно, какое распределение? Нормальное? "Ты меня слушай, Привалов, все в мире распределяется по гауссиане".

Нет, куда интересней разглядывать людей, сидящих в амфитеатре на длинных, обитых зеленой холстиной скамьях – кто-то внимательно следит по клавиру, кто-то полулежит, облокотившись на бортик, кто-то откровенно зевает. Какая-нибудь старушка непременно обмахивается програмкой, словно веером.

Только я стал следить за перемигиванием огоньков телекамер, как мальчик неожиданно проснулся. Он глубоко вздохнул и тряхнул головой. Спать ему больше не хотелось. Я с наслаждением потянулся. Уфф... какое же блаженство выпрямиться, повести плечами, размять затекшие мышцы. Да, спинному мозгу тоже иногда надо дать отдохнуть...

– Папа, пошли домой, – сказал мальчик негромко.

– Тише, сынок, ну пошли, только тихонько.

Я смотрел, как они аккуратно пробираются к выходу. Башня истончалась и таяла. Я снова взглянул на сцену. Зеленый огонек все еще светил мне, но через некоторое время солистка поджала ноги, пряжка блеснула оранжевым, потом рубиновым цветом и погасла.

20 – 25 Апреля 2000 г.

Еще в электричке, везущей нас назад, в Москву, мы решили написать об этом. Слишком уж похоже все на чудо. Слишком большая удача, словно на несколько часов возвратившая детство, неожиданно обрушилась на нас. Радость оказалась слишком велика для нас двоих, и мы просто не можем ею не поделиться. Все, о чем пойдет речь ниже, произошло на самом деле, все это действительно случилось с нами, несмотря на похожее на сон невероятное стечение обстоятельств, множество мелких случайностей, складывающихся в итоге в странную мозаику закономерностей.

А.Ф. Все началось со странного сна, виденного мной накануне. А снилось мне, что от родной моей станции метро “Юго-Западная”, где не то что поездов – трамваев отродясь не водилось, есть прямая железнодорожная ветка. И ходит по ней электричка до Щербинки — небольшого местечка под Москвой, где находится огромный испытательный полигон железнодорожной техники. По слухам, в ангарах и под открытым небом там собрано невероятное количество старых локомотивов, древних составов и странного вида вагонов. Помню, во сне я стоял на перроне, внимательно изучая расписание электричек на Щербинку, и делал пометки в блокноте. Проснувшись, я удивился правдоподобности сна, и того, как он вписался в реальность – время и цифры, записанные в блокноте, в эту минуту, казалось, я мог бы восстановить на бумаге. Некоторое время в моей голове одновременно существовали две взаимоисключающие картины мироздания – сна и реальности, возвращенной пробуждением, и вторая медленно вытесняла первую.

Сновидения, впрочем, быстро забываются. Об этом сне бы я теперь точно и не вспомнил, кабы не рассказал его еще днем приехавшему ко мне Борису, когда мы, гуляя во лесочке неподалеку от моего дома, давили по первой баночке "Рома с брусникой".

Б.Т. Мечта поехать в Щербинку зрела у нас с Антуаном давно. Хотелось выбрать день, "отрешиться от забот", взять и приехать туда. Просто побродить среди отживших свой век железнодорожных трудяг, переступая через заросшие травой шпалы и отыскивая безлюдные, "щекочущие подсознание" закоулки…

В тот день, сидя в лесу, до краёв наполненном птичьим щебетанием, и слушая рассказ Антуана о его странном сне, я неожиданно для самого себя предложил:

– Айда в Щербинку? Прямо сейчас.

Антуан, человек на подъём лёгкий, отрицательного ответа в принципе не допускал.

– А что? Легко! Только зайдём сначала ко мне, пообедаем…

Погода в этот день была на нашей стороне – славный такой, погожий, как раньше говорили, ясный и безветренный денек, замечательно подходящий для начинания всякого рода авантюр. Мы стояли в тамбуре электрички, любуясь проплывающими мимо красотами, замечая то старинную, похожую на замок водонапорную башню, то мальчишек, гоняющих на пустыре в футбол, сделавших ворота из нескольких поставленных друг на друга кирпичей. Настроение было замечательное, и, подъезжая к станции, мы решили, что если даже в Щербинке никакого полигона не окажется, мы не будем сильно огорчаться, а просто погуляем по окрестностям и в каком-нибудь живописном месте на природе прикончим благоразумно припасенную большую пластиковую бутылку очаковской “Ром-колы”.

Выйдя из электрички, мы, не торопясь, осмотрелись.

– Нам туда! Вроде бы…

У местных жителей мы выяснили, что полигон действительно существует, и, уточнив координаты, отправились в указанном направлении. Через некоторое время мы заметили несколько заброшенных, заросших травой путей.

– А вон стрелка! Гляди!

– Ух ты! Давай подергаем…

Мы потопали по заросшим шпалам и ржавым рельсам. Стрелка была довольно старой и рыжей от ржавчины. Казалось, от старости и одиночества она устала стоять ровно и покосилась в сторону, хотя, конечно, это было не так. Засучив рукава, мы взялись… потом подкрепились “Ром-колой” и, ухнув, еще раз взялись, но все напрасно – ржавчиной ее заклинило намертво. Пришлось отряхнуть руки и вернуться на прежнюю дорогу, оставив в недоумении бродившего неподалёку старичка-сторожа, который сначала наблюдал за нашими манипуляциями, а потом долго чесал голову, глядя нам вслед.

Наконец, вот и полигон. Бросилась в глаза надпись на воротах: “Э. кольцо”. Мы долго ломали голову – что за “Э”? Экологическое? Экономичное? Или вовсе Энергетическое?

– А может, это “Эх, кольцо”? Что-то вроде “Эх, прокачу!”?

И спросить-то не у кого. Хотя, нет, вот навстречу идет молодая супружеская пара с детской коляской (и что понадобилось им на железнодорожном полигоне?). Увы, что такое “Э. кольцо” они не знают. И вообще – сегодня выходной день, все закрыто.

А.Ф. Было бы неправдой сказать, что мы не были разочарованы, теперь, когда мы стояли в двух шагах от запертых на замок вожделенных локомотивов и паровозов. Заветная дверь, казалось, захлопнулась перед самым носом.

Мы все же попробовали проломиться через проходную. Борис начал импровизировать, что мы — студенты МИИТа и нам надо срочно сдавать "курсач по истории паровозов" (!). Без толку – все ангары закрыты, поставлены на сигнализацию, так что, приходите, ребята, 10-го.

– Да 10-го нам уже сдавать. Специально ведь из Москвы приехали, надо же, как неудачно…

– Ничем не могу помочь…

– Нам бы только взглянуть…

– Рад бы, но… Разве что… пройдите, если хотите, немного вперед, там старый паровоз на рельсах. Заброшенный.

– Ого… Спасибо большое. Там собак нет?

– Нет.

Собаки были. Несколько псин без ошейников, но явно местных, которые и тяпнуть могут при случае… Нерешительно мы остановились около старого паровоза. Наверняка все внутри разворовано, и все же ужасно хочется подняться по железной лесенке наверх, посмотреть на кабину, какая она внутри. Однако собаки вот… а вот и люди, видимо сторожа.

Боря предлагал пойти договориться с ними, упирая на то, что мы, опять же, студенты МИИТа. Я же говорил, что можно просто зайти с другой стороны паровоза и залезть там в кабину. И вообще, врать нехорошо…

Однако, собаки и под колесами пролезть могут, а ну их совсем… короче, перевесили рассудительность и жизненный опыт – пошли к мужикам. Самый старый из них, действительно сторож, уперся напрочь – не позволю и все тут! Идите к диспетчеру, вон, на 4-й этаж. Идите, идите!

Повинуясь напору, мы вошли в странное треугольное здание и, поднялись на лифте, все больше склоняясь к мысли, что поход этот наш совершенно бессмысленен, и все более и более вязнет в дебрях дешевого сюрреализма — ну чем нам поможет диспетчер? На 4-м этаже мы тыркнулись в несколько запертых дверей, и нашли, наконец, диспетчерскую. Постучали.

Диспетчерская оказалась обширным помещением, перегороженным совершенно невообразимых размеров пультом. В дверях стоял широкий в плечах бритый мужик, явно собиравшийся уходить. Опять сказка про МИИТ с новыми леденящими душу подробностями: зверь-препод, стерва-деканша, сволочь-староста, отчисления целыми косяками…

– Ну ладно, ладно… — сжалился мужик, — А на какой паровоз вы хотели посмотреть? На эти что ли развалины внизу?

– А есть разве еще? – в один голос спросили мы.

Мужик криво усмехнулся: "Пошли. С-студенты…". По дороге он официально представился:

– Андрей Владимирович Баринов, машинист-испытатель первого класса… — тут его перебил могучий гудок. — Легкие пробует, — сказал наш новый знакомый.

Возле большого ангара тяжко вздыхала и пыхала паром огромная чёрная машина с трубой, большими колёсами, угольной тележкой и массой непонятных приспособлений. На ее борту красовалась надпись: "ЭсУ 699-74". Мы обомлели…

— А… А сколько ему лет? — вопрос прозвучал глупее некуда.

— Двадцать девятого года рождения, — последовал ответ. — Завтра, по случаю дня победы, к нему прицепят несколько вагонов, и будут катать ветеранов. А сегодня проверяют на "боеготовность".

— Понятно… А можно мы… ну… это… А? — Наверное, в этот момент у нас обоих были слишком умоляющие глаза.

Из кабины высунулась светлая вихрастая голова:

— Что с вами делать… Поднимайтесь. Только куртки ваши светлые лучше в сумку положите — грязно тут…

Не помня себя от радости, мы попихали куртки в пакеты и устремились по отвесной лестнице наверх, всё ещё не веря в удачу.

Б.Т. Наверное, ребятам, "населяющим" кабину, нужны были такие вот зрители-слушатели – с широко распахнутыми глазами и ртами, восхищенно глядящие на все вокруг и задающие глупые вопросы.

— Так, студенты, смотрите, только руками ничего не трогайте, — сказал вихрастый парень, исполняющий обязанности и кочегара и, как нам показалось, настройщика всей этой сложной огнедышащей машины, — всё горячее. Какой курс-то у вас?

Я ляпнул первое, что пришло в голову:

— Третий…

Антуан при этом почему-то поежился, а я подумал, что если со своей 32-летней физиономией до сих пор "тяну" на студента, то в этой жизни не всё ещё потеряно.

— А факультет?

Я впал в ступор. Ибо совершенно не представлял себе, как могут называться факультеты железнодорожного ВУЗа. В голове хаотично возникали какие-то стрелочники (почему-то пьяные и непременно в чём-то виноватые), обходчики путей в грязных оранжевых жилетах и угрюмые мужики, которые на стоянках зачем-то обстукивают длинными молотками колёса поездов дальнего следования. Пауза затянулась до неприличия. "Никогда Штирлиц не был так близко к провалу". Я уже рисовал себе картину того, как нас с позором попрут с паровоза, но тут мне на помощь пришёл Антуан:

— С экономического.

— Несчастные люди! — резюмировал кочегар-настройщик, — Кошмар! Меня, кстати, Аркадием зовут.

Мы по очереди пожали промасленную ладонь в разводах угольной пыли.

— Смотрите и удивляйтесь, — сказал стоящий у нас за спиной Андрей Владимирович, и широким жестом обвёл кабину машиниста.

Точнее сказать, кабины никакой тут не было – всего лишь узкий проход между топкой и тендером, прицепом с углем. Над топкой — задняя стенка парового котла, вся утыканная какими-то кранами, вентилями, рукоятками, переключателями, рычагами и клапанами. Справа от котла — весело раскрашенное колесо, напоминающее штурвал, а над ним весьма концептуальная табличка: “Машинист! проезд на запрещающий сигнал семафора – преступление перед ГОСУДАРСТВОМ!”, несомненно, висящая тут с самого 1929 года.

Над топкой шипел самоварного вида краник. Он сердито плевался кипятком с периодичностью 5-6 секунд. Нам сказали, что уголь в топку надо кидать синхронно с шипением этого краника. Пошутили, наверное… Хотя тут же мы и увидели как это делается все это напоминало на кадры из фильма о Гражданской войне — боевая подруга Аркадия, Галя, одетая в чёрную робу, отточенными резкими движениями открывала пасть топке, а её вихрастый друг закидывал в ревущее пламя очередную лопату угля. Для сохранения антуража не хватало только чумазого белогвардейца с винтовкой.

Через несколько минут безмолвного оглядывания интерьера, с нашей стороны посыпались глупые вопросы в стиле Жванецкого:

- А что это такое, всё время без пятнадцати восемь?

— Гхм… это манометр.

—  Да что Вы говорите… Я смотрю, здесь вообще много манометров.

— Меньше, чем в самолете, — усмехается Аркадий.

— Как же вы в них разбираетесь?

— Да на них же все написано. На рукоятках тоже.

И в самом деле: "Форсунка…", — мы прочли на одной из них.

–  А что этот показывает?

–  Этот? Давление в котле. Дойдет до 12 – видишь, черта – можно будет ехать.

Неужели, в самом деле можно? А в голове все время крутится: “Това-арищ летчик, ну что-о вам стоит…”. Хотя, в нашем случае это было бы: “Това-арищ машинист…”.

— А сегодня поедете?

– Ребята, какие могут быть гарантии? Машина старая, неизвестно ещё, что выкинет. Вот завтра приходите, увидите.

– За-автра…

– Ну что вы там, клапан открыли? — закричал снизу Женя, один из "основняков" паровозной команды, — Давай, трави помаленьку!

Предохранительный клапан проверили с карлсоновской ловкостью. Сбоку с шипением полетели клубы белого пара. Совсем как в старом кино… Давление в котле стало расти, стрелка медленно, но неумолимо поползла вверх.

Через несколько минут пришёл Николай Алексеевич, как мы поняли, основной руководитель, вдохновитель и, наверное, даже основатель всей этой замечательной паровозной команды. Поздоровался со всеми, не забыв нас, "студентов". Велел полить уголь в тендере. Безумно хотелось спросить: "А зачем?", но в этот момент Аркадий решил в очередной раз "проверить лёгкие" и дёрнул гудок. Паровоз истошно заорал. От неожиданности мы подскочили на месте. Очевидно, это выглядело довольно комично потому, что Галя с Аркадием, глядя на нас, не могли удержаться от смеха. Затем Аркадий подсоединил к резервуару в тендере чёрный шланг с узким наконечником и, вновь открыв топку, полил уголь водой.

Мы достали бутылку с остатками "Ром-Колы" и пустили её по кругу: "Будете?".

— А градусы в ней есть?

— А как же! Целых… — беглый взгляд на бутылку, — девять!

— Тогда давай…

Пустую пластиковую бутылку скормили топке: "Бросай, не бойся. Жрёт всё…".

Ну вот, похоже и конец приключению. Наверное, не стоит дожидаться, пока нас погонят, а лучше уйти самим. Все равно, было замечательно. Но что-то внутри сопротивлялось этому очевидному решению.

— А давай пока оставим тут сумки. Будет повод вернуться.

— Пожалуй…

Мы начали спускаться по отвесной лесенке.

— Э… Не так слезаешь, — сказал Николай Алексеевич, — повернись лицом к паровозу, теперь… вот, молодец.

Чтобы не стоять на одном месте, мы решили ещё раз осмотреть чудо прошлого снаружи, обошли вокруг паровоза, полюбовались, какой он смазанный и ухоженный. Непонятное устройство рядом с трубой, периодически выдавая кружевное облако пара, издавало тот самый "Чух-Чух", который все мы с детства привыкли ассоциировать с паровозной техникой. Потрогали огромные, выкрашенные красной краской, колеса (метра полтора в диаметре, не меньше).

— Слушай, полезли назад, пока не гонят?

— Ну… давай.

Следом за нами в кабину поднялся Андрей Владимирович.

— Ребят, встаньте в сторонку. Сейчас прошвырнёмся немного.

Мы восторженно посмотрели друг на друга ("Yes!!" правый локоть сам собою пошел к левой коленке). Ребята с разных сторон поднялись в кабину (кто по лестницам с обоих сторон, а кто из тендера), а мы постарались если уж не размазаться по стенке, то, как минимум, "прикинуться ветошью", чтобы не мешать слаженной работе машинистов, кочегаров и помощнице Гале, вновь взявшейся за управление ненасытной топкой.

Тронулись. Задний ход. Неужели, в самом деле едем?? Не верится. Старинная машина, а движется. Остановились. В чем дело? А, Андрей Владимирович вышел перевести стрелку. Надо заметить, это у него получилось лучше, чем у нас. Теперь вперед. Полный вперед! Паровоз постепенно набрал скорость, разогнавшись до 30 км/ч. Мимо пронёсся небольшой домик-станция, напоминающий пристань для катеров.

По затерявшимся в траве вспомогательным веткам выехали к платформе "Щербинка". Мы поражаемся слаженной работе всей команды: любой из ребят может занять место "у штурвала" (так мы окрестили колесо реверса перед сидением машиниста), но не гнушается при этом и уголёк покидать, и дровишки поносить. Наш машинист вновь дал гудок. В окнах подъезжающей электрички видны расплющенные о стекло носы — пассажиры удивленно глядят на наш паровоз. Мы, одуревшие от счастья, машем им руками, нам машут в ответ. Платформа быстро осталась позади. Мимо проносятся массивные ворота, ангары и другие железнодорожные сооружения, допотопные электрички и локомотивы, стоящие на вечном приколе, какие-то приземистые кирпичные будки с незнакомой надписью "ПОНАБ".

Потом за окнами замелькала березовая роща. На соседнюю насыпь взбирается взъерошенный мальчишка лет двенадцати и, увидев наш паровоз, застывает в недоумении. “Выезжаем на кольцо”, – сказал машинист в рацию. Мы глядим по сторонам и как будто год за годом возвращаемся в прошлое нашей страны:

— Представляешь, сейчас сделаем круг и окажемся в 1929 году!

— Ага!.. Вряд ли пейзаж с того времени сильно изменился… Однако, не хотелось бы… бр-рр, аж дрожь по спине…

Несколько остановок для сбора дров. По обочинам раскидано много березовых поленьев, как будто для нас нарубленных. Мы помогаем принимать их, а на последней остановке даже спустились вниз подносить поленья к тендеру.

Замечательно, что мы вылезли и смогли увидеть это со стороны вид незабываемый – старинный паровоз, гонец из прошлого, пыхающий паром, посреди молодого березняка. Погрузились. Мы залезли обратно и сразу же высунулись в окно. Заметив нас, Галя, смеясь, показывает: посмотрите, какие довольные рожи. Мы взглянули друг на друга – действительно, рожи у нас довольные и счастливые до безобразия, а рты перекосило радостной, слегка идиотской улыбкой, которая, кажется, так и останется у нас на лицах на всю жизнь. Мы, словно мальчишки, впервые попавшие в цирк, забыли обо всем, хочется кричать, петь и махать руками, и большого труда нам стоит удерживаться от этого.

Паровоз вновь набирает ход. Мы едем дальше. Андрей Владимирович что-то передаёт по рации диспетчеру, потом поворачивается к нам.

— Только не влюбляйтесь в это. А то захватит и не отпустит потом.

Предупреждение запоздало. Наверное, теперь мы до конца дней обречены совершенно по другому относиться к этим могучим машинам прошлого и непроизвольно ловить отзвуки паровозного гудка в сигналах проезжающих электричек.

Б.Т. Тут я вспомнил, что у меня с собой мобильный телефон и стал думать, кому бы позвонить. Никто ж ведь не поверит. Наконец, я решился и набрал номер.

— Мама! Это я! Я звоню с НАСТОЯЩЕГО паровоза! Да!! Мы на нём ЕДЕМ!!!

— Ты там не спятил?..

В этот момент машинист дал гудок.

— О-о-о-о… – сказала мама. У неё было "паровозное детство", так что этот гудок она не спутает ни с каким другим.

Потом прозвонил домой Антуан, правда, гудка в этот момент не было, но его мама всё равно поверила.

Березняк незаметно закончился, и снова вокруг стали появляться заборы, ворота и ангары, мелькнул по правому борту и скрылся маленький, похожий на пристань домик. Круг закончился, а вместе с ним подходит к концу и сказка.

Начались маневры: прицепили какие-то вагоны, протащили их немного, оказалось – не те, вернули на место. Стемнело. Стало ясно, что поезд дальше не пойдет. Вот теперь самое время покинуть сцену. Поблагодарили и попрощались со всей командой:

— Спасибо, ребята! Спасибо Вам за сказку…

Мы спустились и в последний раз посмотрели на паровоз. В темноте он был особенно красив, подсвеченный снизу. Потрогали теплый борт, погладили, уходя.

Вновь мы шли мимо треугольной диспетчерской (нет, она в самом деле треугольная – кто не верит, может съездить в Щербинку – проверить). У дверей, на видном месте висела схема веток (и как мы ее раньше не заметили? Торопились очень, должно быть, на 4-й этаж). Мы подошли поближе.

— Гляди-ка, а кольцо-то, оказывается, экспериментальное! А никакое не "экологическое" и не "экономическое".

— Надо же, кто б мог подумать… Ну, надо сказать, сегодняшний эксперимент удался на славу.

— Это точно!

Синий огонек маленького семафорика подмигнул нам у рельсов. Он казался маленькой звездочкой, упавшей и запутавшейся в кустах, слабые его лучики едва пробивались сквозь листву.

Что еще запомнилось? Яркий свет электрички, мчащейся навстречу. Мы сели в поезд и ехали молча, думая и вспоминая сегодняшний день. События не могли уложиться в какую-либо логическую схему, вообще не поддавались разумному толкованию. Изредка перебрасывались фразами, вроде: “А помнишь…”, “А давай напишем…”, и снова надолго замолкали.

— Всё-таки здорово, что мы прикинулись МИИТовцами, правда, Борь? Как ты удачно это придумал, я просто поражаюсь!

— Ага… Теперь, Антуан, расскажи мне, что врать не хорошо! Как железнодорожник — железнодорожнику.

Мы засмеялись.

На Москву опускалась весенняя ночь. Завтра — 9 мая. Ребята на своём паровозе будут катать ветеранов. Вот счастье-то старикам!

Мы вышли из электрички на платформе "Царицино", первой же в Москве остановке. Нет, господа, по сравнению с настоящим паровозом ни одна электричка в мире ни в какое сравнение не идет. Взяв у метро пива, мы чокнулись тёмными бутылками за здоровье "ребят с паровоза" и их удачу, и тем самым завершили один из самых счастливых дней, что нам удалось пережить. Потом заспешили домой, вновь заручившись обещанием друг друга, что обязательно напишем про всё, что сегодня с нами было.

Вот и написали — ведь обещания надо выполнять.

8 мая 2000 г.

Пятница, 9 июня 2000. Лампа светит в глаза. Периодически хлопает рядом дверь, ведущая в тамбур. Матрас сбился опять, и я привстал его поправить, очередной раз ударившись головой о багажную полку. Как видно, этой ночью мне если и удастся задремать, то только под утро. Не проспать бы… ну да это дело проводника будить – мое же дело уснуть...

Разбудил меня кто-то из наших – мы едем целой организацией, и наш весь вагон поезда. Легкая дремота тут же прошла, но вставать я не торопился. Мимо меня туда и обратно шли потоком люди с полотенцами и зубными щетками, а я, пережидая туалетный бум, размышлял, не открыть ли Крапивина, благо времени до прибытия еще как минимум полчаса…

Давно я не читал так запойно. С детства. Вернулось забытое было ощущение полного погружения в книгу. И нет вокруг ни людей, ни их разговоров, время остановилось. Ты весь там, в другом мире, среди книжных героев, ты проникаешь внутрь каждого из них, и нет для тебя сейчас ничего важнее их мыслей, их радостей и бед.

Так я проглотил недавно “Кораблики”, теперь вот дочитываю “Острова и капитаны”. Третью книгу “Островов” я начал еще вчера и, вместо того, чтобы собираться, провалялся с ней весь вечер. Взял ее и почитать в метро в пути на вокзал, думал, оставлю маме, провожавшей меня до поезда, книжка-то не моя – Бориса, брать в дорогу не стоит… но остановиться я уже не мог. И потащил с собой в Питер. Прости, Борька…

Я лежал на своей верхней полке и вспоминал наш вчерашний диалог в “аське”. Ты сказал, что будешь скучать, а я, кажется, отшутился чуть перефразированным пушкинским:

коль мысли черные к тебе придут,
откупори шампанского бутылку,
иль посмотри “Женитьбу Фигаро”
с Марией Эвинг в роли Керубино…

Борь, я не могу выражать свои чувства так же открыто и ясно как ты. Не умею, к сожалению. Есть у меня дурацкая неистребимая привычка начинать копаться в своих мыслях и ощущениях, все при этом усложняя и запутывая. Оттого-то, наверное, пытаясь распутать этот клубок ощущений, и начал я записывать эти “Письма Другу” (Не обидишься, что я название позаимствовал? Другого-то пока не подыскал... Не обидишься, по глазам вижу.) В самом деле, не описывать же исключительно красоты Санкт-Петербурга – на то немало существует путеводителей.

До сих пор я с трудом привыкаю к названию “Санкт-Петербург”. “Ленинград” для меня как-то больше ассоциируется с этим городом. Даже при одном взгляде на слово “/\енинград”, мне сразу видится острый, блестящий на солнце шпиль: “/\”, а за ним ровный ряд роскошных трехэтажных зданий – букв.

…Я в кафе на Невском, куда нас привезли завтракать. Немало уже накропал в ожидании завтрака, а?.. Все сегодняшнее утро состоит из следующих одно за другим ожиданий. На Московском вокзале мы так долго ждали “встречающего нас экскурсовода”, что я успел прочесть пару глав из “Островов”. Потом было расселение в общежитии на Петроградской стороне, сопровождаемое обычным в таких случаях бардаком – и дольше всех решалась моя участь. Затем, видимо, произошел очередной сбой в графике нашего пребывания в северной столице – завтрак откладывался на полтора часа, и нас повезли на обзорную экскурсию по городу. В автобусе меня совсем разморило. Я изредка поглядывал в окно, но больше все клевал носом. Вылезать из автобуса, когда он останавливался возле разных памятных мест, мне совсем не хотелось. Хотелось есть и спать… Спать даже больше…

Ну, несут, наконец, горячее. Хвала общепиту!..

Пройдя по аллее Летнего сада, я остановился за спиной художника, рисующего мраморную статую. Рисунок был едва начат, контуры скульптуры только-только стали проявляться. Скульптура называется “Радость. Аллегория” и представляет собой полуголого мужика с идиотской улыбкой на лице. Помнишь, Борь, какие рожи у нас были на паровозе? Вот-вот… Я сел на лавочку в теньке неподалеку от “Аллегории” и вновь открыл свой блокнот. Итак, я остановился на общепите...

После завтрака всех наших повезли в Петропавловскую крепость. Я не поехал, отговорившись тем, что не люблю казематов. И остался один на один с Городом. Сонливость моя тут же улетучилась, а нервы сладостно затрепетали. Я почувствовал себя кошкой, гуляющей сама по себе. Кошаком. Появились счастливое чувство готовности к любым приключениям и уверенность, что эти приключения обязательно будут. Впереди три дня свободы, и я волен идти куда глаза глядят. На все четыре стороны сразу…

Первым делом я зашел в Дом книги, что напротив Казанского. Я походил по нему как по музею, тщательно осмотрел все отделы, полистал с десяток разных книг, и, сам толком не пойму почему, приобрел две книжки совершенно не известных мне авторов. В одной из них, например, мне очень понравился эпиграф. Привожу его полностью:

“Бог – толстый”

(откровение Гуляки, сделанное им по возвращении из загробного мира).

“Земля – голубая”

(Заявил Гагарин, после первого полета в космос).

“Каждой вещи свое место, и каждая вещь на своем месте”

(надпись на стене в аптеке доктора Теодоро Мадурейры).

“Ах!”

(вздохнула дона Флор).

Последнее “ах” особенно тронуло мое сердце. И захотелось мне привезти отсюда с собой что-нибудь такое… такое… сам даже не знаю какое. В самом деле, что можно купить в Петербурге такого, чего нет в Москве? Статуэтку Медного всадника разве что? Пивную кружку с корабликом Адмиралтейства? А может быть, все-таки книгу?..

Питер, вообще – город книжных магазинов. Маленький “Букинист” на Мойке, куда я свернул с Невского, был по счету уже третьим. Входя в него, я почти знал, что мне нужно. И мысль о Подарке почти сформировалась.

– У вас есть Лесков?

– А что именно вам нужно? (Продавец был похож на одного нашего юзера. Хороший юзер, исправно вносит абонентскую плату и не мучает телефонными звонками с глупыми вопросами, если у нас что-то ломается – мне такие пользователи нравятся).

– Есть такой рассказ у Лескова… название, вот, жаль забыл – как выбирали певчего на вакантное место… дьякона что ли… и нужен был такой, чтоб “жути в голосе побольше было”. И вот, конкурсанты старались на разные лады: “ворчком”, “завойкой”, еще как-то там… да так, что слушатели от страху ноги под диван стали подсовывать. А под диваном…

– Знаю такой рассказ. “Грабеж” называется. Лесков вот на этой полке – поищите.

Продавец сразу стал мне симпатичен. Вот только нужного рассказа в книгах на указанной полке я, к сожалению, не нашел.

… Ох, что-то прохладно на лавочке – с утра сегодня было пасмурно, сейчас вроде проясняется, но ветерок все же порой пронизывает до костей. Пойду поищу места потеплее. Заодно погляжу, как там у художника продвигается с “Аллегорией”… Вроде бы он заканчивает: нанесет штрих-другой и отступает назад, любуясь готовым рисунком…

Выйдя из “Букиниста”, я пошел вдоль набережной Мойки и вскоре очутился на Дворцовой площади. Там в летней палаточке выкушал чашечку кофе. Любопытно, а ведь это первая торговая палатка, встретившаяся мне за сегодняшний день. И что самое удивительное – нигде нет ларьков, даже возле метро. Вот метро в Питере есть, а ларьков вокруг нету. Для меня это даже дико как-то. Вот, к примеру, захотелось простому петербуржцу выпить пива. Его действия? У нас куда все проще – подходишь к ближайшему ларьку, берешь бутылочку, допустим, 0.33 “Афанасия”, и пакетик, положим, чипсов, ну хоть бы с укропом. И заглатываешь все это по дороге, не меняя направления движения. Пустой пакетик, предварительно надув и хлопнув об коленку, кидаешь в урну, а бутылку так вообще можно поставить где угодно – она и десяти минут не простоит, ее приберут “санитары улиц” – бабушки с тележками на колесах и большими сумками для стеклотары. Как же спасаются простые петербуржцы – для меня пока загадка.

Подкрепившись в палатке с видом на Александрийский столп, я двинулся дальше по Миллионной улице. Вот знаменитые Атланты, закутанные снизу в целлофан по пояс (видимо, на реставрацию), вот мостик через Канавку, а вот и мемориальная доска: “Ночь. Зимняя Канавка. В глубине сцены набережная и Петропавловская крепость, освещенная луной. Под аркой, в темном углу, стоит вся в черном Лиза”.

Вру я. Нет никакой мемориальной доски. А жаль… Я подошел к арке: вот здесь она, заламывая руки, пела: “Уж полночь близится, а Германа все нет…”. Он пришел, и она выбежала ему навстречу: “Конец наших тягостных мук…”. Но когда он, оттолкнув ее, убежал “Куда? Куда?! В игорный дом!…”, она… (я зашел на горбатый мостик и перегнулся вниз) да-да, вот отсюда… А вон там ее выловили и, вытащив на гранитный берег, откачали. Лиза несколько недель была больна, но поездка во Флоренцию окончательно исцелила ее, а по возвращении в северную столицу она составила прекрасную партию графу Елецкому, состояние которого совершенно неожиданно увеличилось, причем изрядно – 160 тысяч рублей, выигранные в ту роковую ночь в заведении Чекалинского, немалые деньги по тем временам.

Миллионная улица привела меня к Летнему саду, где я, заплатив 3 рубля за льготный входной билет (цена одной поездки на метро или одного пользования общественным туалетом), пошел по тенистой аллее, разглядывая мраморные скульптуры, а потом присел на лавочку неподалеку от весьма занятной фигуры, которую рисовал художник. Мимо проходили гуляющие, останавливались около художника, прошел один раз милиционер, косо посмотрев в мою сторону…

Затем и я наконец подошел полюбоваться рисунком, а через минуту уже напевал про себя “Оду к Радости” из финала 9-й симфонии Бетховена. Этюд явно удался художнику, и в позе, а особенно, в тщательно выписанной улыбке скульптуры было передано заразительное ощущение радости. Должно быть, я пропел “обнимитесь, миллионы” вслух, ибо художник посмотрел на меня, как на идиота…

… Из Летнего сада я перебрался в уютное кафе на Садовой.

Проходя мимо Марсова поля, я встретил свадьбу (к счастью?). Молодые клали цветы к вечному огню, а нанятый духовой оркестрик старательно выдувал “Свадебный марш” Мендельсона. Помнишь анекдот – А теперь пошел Мендельсон… Стоп! А вы куда идете? Вы Мендельсон? Да?! В записи пойдете…

Прекрасное кафе я нашел на Садовой! Очень рекомендую. Выйду – обязательно запишу адрес.

Взяв три пирожка и тарелку рыбного супа, я наивно полагал, что быстро с ними разделаюсь, так как успел проголодаться с утра. Минут через десять я понял как опасно переоценивать свои силы. Еще через четверть часа я горько раскаивался, ибо мне стало ясно, что, хотя суп очень вкусный, эту тарелку мне не доесть никогда. Тарелка, вернее, миска оказалась бездонной – обманчиво маленькая, она была очень глубокой и имела округлые, чуть выпуклые формы, что также увеличивало суммарный объем супа.

В кафе замечательно пишется – здесь тепло, светло и удобно, и стол как раз на нужном уровне – это не на коленке в Летнем саду строчить. Здесь нет праздно гуляющих (кроме меня), все пришли по делу, а именно поесть, я не заметил ни одного любопытствующего взгляда (“а что это он там такое пишет?..”). А может, я просто не вижу их, увлеченный работой. Потягивая кофе (несравненно лучший, чем на Дворцовой) и тоскливо поглядывая на оставшийся пирожок, я лихо мараю страницу за страницей – полдня только прошло, а уже почти половина блокнота исписана, новый пора покупать.

Так уютно было, наверное, и в парижских кафе, когда в них собирались поэты, сидели до закрытия, читая друг другу свои стихи и жарко споря об искусстве. Настроение такое… монпарнасское. Хочется встать и прочесть что-нибудь вслух.

Словно я в “Ротонде”, а вокруг собрались русские, не нужные Родине поэты и писатели с судьбами, искореженными эмиграцией. И вертится старая пластинка с голосом Вертинского: “…Летний сад, Фонтанка и Нева… вы, слова знакомые, куда?..”. Странно как, вот я здесь, в двух шагах от Невы и Фонтанки, а они далеко, за много десятилетий и сотен верст отсюда, почему же такой болью отзывается во мне их тоска по потерянной России?..

А ведь и я сейчас далеко от дома. И один... Давно, кстати, пора позвонить домой, сказать, что у меня все в порядке. Сегодня я встречал много междугородных телефонов-автоматов, но нигде не видел карточек для них, а московская карточка к ним не подходит, это я проверил.

Ну что, еще чашечку? А-ля Шарапов: а вы мне еще кофейку налейте, я у вас долго сидеть буду… Нет, баста. Пойду искать почту…

Соседи мои по комнате еще не пришли, видать, любуются белыми ночами, а в соседней комнате качки из Мурманска громко разговаривают и смеются, и громко ходят в туалет. Я ввалился в общежитие под вечер и сразу же завалился на кровать, прямо на покрывало, очень довольный, но и очень уставший – целый день на ногах, один раз только проехал одну остановку на троллейбусе, да и то не туда, возвращаться пришлось. Эх, ничего-то мне больше не нужно, “я б хотел забыться и заснуть”… Но полежав так немного, я отчетливо понял, что спать мне не хочется совершенно. Обман чувств. Очень знакомая штука… Я снова принялся за свои записи…

“Переговорный пункт” я нашел неподалеку от Казанского собора, неприметная такая вывеска – пару раз проскочил мимо, пока отыскал… Но прежде чем продолжать, записываю сразу, пока помню, адрес кафе: ул. Садовая, д. №14, заведение называется “ВВС”, интересно, в честь Военно-воздушных сил или радио “Би-би-си”?..

…Поговорив с Москвой, я с легким сердцем, не торопясь, зашагал по Гороховой. Какой приветливый чистый город! И не верится, что еще сегодня утром из окна автобуса он мне показался неуютным, с потускневшими, давно не крашеными домами, с мрачными подворотнями, в которые лучше и не заглядывать. Небо было хмурым и пасмурным, а тут еще наш гид принялась рассказывать, как мало в Петербурге бывает ясных дней и приводить цифры, сколько именно; она говорила, что, в основном, здесь погода сырая и холодная, так что и не поймешь, то ли зима еще не прошла, то ли лето уже закончилось; она читала что-то трогательное и длинное из Ахматовой и Блока, а мне припомнились строки из песни Виктора Цоя: “Я люблю этот город, но зима здесь слишком длинна…”. Да, Витя Цой сказал коротко и выразительно, как отрезал: “Я люблю этот город, но зима здесь слишком темна. Я люблю этот город, но как страшно здесь быть одному…”

Может быть, когда-нибудь я окончательно созрею, чтобы написать серьезное исследование творчества Цоя, именно как поэта. Я прослежу тогда все этапы развития его поэтического языка, отмечу разнообразие в использовании повторяющихся образов, таких как “дождя” в ранних, “звезды” в более поздних стихах, но сейчас…

Но сейчас деревья стучат ветвями в стекла
Ты можешь лечь и уснуть и убить эту ночь
Деревья как звери царапают темные стекла
Пока еще не поздно лечь и уснуть в эту ночь

Эти, на мой взгляд, лучшие из его строк, имеют сейчас для меня особенный, конкретный смысл. Действительно, самое простое сейчас – лечь и уснуть. И убить эту ночь… Мурманские качки за стеной угомонились и теперь напевают “Темную ночь”, жутко фальшивя. Нет, я не усну, качки мне в этом помогут. Завтра утром ты будешь жалеть, что не спал…

Я шагал по Гороховой, радуясь появляющемуся солнечному свету и теплу, неожиданно открывшейся из-за поворота перспективе, и считал сегодняшние “ноты”. Баржа на Мойке, выкачивающая со дна ил, а этот процесс зачем-то подробнейшим образом снимают на видеокамеру – раз. “Мальчик, руками не трогай…-те…”, – это в Летнем саду. Надо же, меня еще можно принять за мальчика – два… А вот плюшевая собачка в витрине. До чего ж искусно сделана – как настоящая. Я остановился. “Игрушка” приподняла голову и посмотрела на меня умными карими глазами. Три! Башня!! Чмокнув собачке, я двинулся дальше. Ой, да что вспоминать, сегодняшних “нот” хватило бы не то что на “башню” – на целый архитектурный ансамбль…

“Уж не жду от жизни ничего я…”. С чего бы это мне припомнилось? С какой стати? Я остановился и прислушался… И вдруг мне показалось, что нет в этих хрестоматийных лермонтовских строках ни трагизма, ни пафоса, а только спокойствие и усталость, может быть... “И не жаль мне прошлого ничуть”. О чем жалеть, чего желать?! Все тщета и погоня за ветром… может, их даже и нет вовсе, будущего с прошлым, а есть только настоящее, вот оно: здесь и сейчас. Даже слово у него крепкое и прочное – “настоящее”.

Я свернул к Мойке, и сильный встречный ветер набросился на меня. Наклонившись вперед, я зашагал ему навстречу. “Выхожу один я на дорогу…” – негромко запел я на мотив “Песни о Родине” Дунаевского. Очень подходящий мотив…

Мне повезло – я успел как раз на последнюю экскурсию в Исаакиевском соборе. Но если уж везет, так везет капитально: пройдя затем Сенатскую площадь (Декабристов), Адмиралтейскую набережную, перебравшись по бесконечно длинным мостам сначала на Стрелку Васильевского острова, а потом на Петроградский остров, я очутился у Петропавловской крепости. С утра не пошел – схожу сейчас, решил я.

В Петропавловском соборе пел мужской хор. Это потом я выяснил, что хор под управлением Вадима Афанасьева выступает в этом соборе только раз в неделю, по пятницам, так что, приди я в другой день или даже сегодня чуть позже, я б его не услышал. Но это потом, а сейчас я просто сидел в третьем ряду расставленных наспех стульев и просто балдел от звуков и еще чего-то трудноуловимого, непередаваемого словами… может быть, аромата сегодняшнего дня?.. А он еще не закончился…

Уплатив пятачок, я поднялся на парапет Петропавловской крепости. Любопытно, вот уже четвертый раз за сегодня я беру билет за полцены, и еще ни разу меня не попросили продемонстрировать студенческий… Я облокотился на деревянные перила. Приятный женский голос из динамиков, сопровождаемый почему-то музыкой из “Щелкунчика”, пояснял, что именно “…открывается Вашему взору”.

Вот таким мне и хочется запомнить Город – торжественный ансамбль трехэтажных зданий, увенчанных, словно дорогими шапками, блестящими куполами и крестами церквей. Неприступный, громадный Исаакий в отдалении. Летнее вечернее солнце и не думает садиться, я разглядываю дворцы, набережную, мосты… и не в первый уже раз за сегодня уколола меня невеселая мысль, что нет рядом друга, которому можно сказать, легонько толкнув в бок: “Ну как тебе? Нравится?..”, и услышать в ответ… что?.. “Еще бы, Антуан”?.. “А вон, гляди, флаг над куполом…” А в самом деле, что это за флаг, синий с желтым диагональным крестом? “Андреевский”? Нет, Андреевский, вроде бы наоборот, белый с голубым крестом…

– Простите, вы не подскажете, что это за здание, вон, с большим круглым куполом? – спросил я у стоящей неподалеку мамы с маленьким мальчиком.

– Это? Кажется, Пушкинский дом. – И в подтверждение ее слов из динамика донеслось: “…А справа на Стрелке Васильевского острова вы можете видеть купол Института русской литературы, или, как его иначе называют, Пушкинский дом, бывшую Таможню…”. Я прислушался, но экскурсия понеслась дальше, так и не разъяснив, почему военный флаг развевается над “Пушкинским домом”. Или не военный?..

– А вы не знаете, что за флаг над ним?

– Нет, не знаю, к сожалению…

– Вы иностранец? – спросил вдруг мальчик.

Я улыбнулся.

– Почти… Я из Москвы.

– Извините… – сказала мама мальчика, потрепав его по голове, и тоже улыбнулась...

До отхода поезда еще два с половиной часа, вещи мои в камере хранения на Московском вокзале, а сам я в тихом квадратном дворике на улице Рубинштейна, с простенькой скамеечкой в центре, словно специально предназначенной для того, чтобы я мог присесть и записать, наконец, события последних двух дней.

Суббота, 10 июня 2000. С утра были в Эрмитаже. Когда экскурсия закончилась я принялся бродить по залам один. Не роскошное убранство и богатая отделка залов больше всего привлекали меня, а картины и скульптуры. И думалось мне о том, что вот наступило же Возрождение после Средневековья, повернулось что-то в мозгах у людей, раз захотелось им прекрасного. И был возврат к античной гармонии, и было преклонение перед красотой. А может, и мы когда-нибудь, пресытившись пошлостью повседневной нашей жизни, поймем наконец напророченную Достоевским истину, что красота спасет мир. И придет тогда новая эпоха возрождения… Размечтался…

До обеда мы еще посетили “Спас на крови”, побывали внутри. Ходя с экскурсией по мягким коврам, предохраняющим пол из тонких полосок мрамора, любуясь мозаикой, любовно восстановленной реставраторами (одна из них заставила замереть, задрав голову – изображение Христа в мальчишеском возрасте, “Teenager Christ” – как его называют иностранцы), я радовался, честно говоря, что остался этот храм музеем. Поймал я себя на мысли, что запах ладана был бы мне здесь неприятен, отвлекало бы колыхание и потрескивание свечей, а гнусавый читок дьякона и вой клиросных бабок и вовсе загубили бы светлое впечатление…

После обеда я вновь пошел по городу, но вчерашнее настроение не возвращалось. Улица меня привела на Сенную площадь, где увидел я и ларьки, и грязь возле них, и словно чем-то родным повеяло…

Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.

Со времен Некрасова эта площадь не стала привлекательней…

Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя…

А что же делает наш поэт? Кричит, захлебываясь от гнева: “Что ж это вы, суки, делаете?!”

И Музе я сказал: “Гляди!
Сестра твоя родная!”

И только? Что ж это вы, господин поэт? Где ваша гражданская позиция? Где ваше праведное возмущение? А зачем, – так и слышится мне усталый ответ, – таков наш мир, и возмущаться бессмысленно...

Я снова крутился по городу, но это больше не доставляло радости. Наконец, я увидел впереди метро и решил, что пора возвращаться. Но идти по прямой почему-то не хотелось, я вильнул в сторону, сделал какой-то замысловатый крюк и оказался вдруг около компьютерного клуба. Так-так, интересно…

Я зашел. Это было что-то вроде игрового зала, но был там и интернет. Я поинтересовался расценками и качеством связи. Оказалось – недорого и, в то же время, очень недурная скорость. Тогда-то, Борь, я и написал тебе письмо, в котором опять вспомнил наш неоконченный разговор… Вот, кстати, замечательное название для этих записок, если они когда-нибудь будут дописаны: “Неоконченный разговор”. Но и подзаголовок “Письма Другу” оставлю обязательно. Последней фразой моего письма значилось: “Знаешь, сегодня было отчего-то мрачное настроение, а теперь, вроде как, полегчало. Словно поговорил с тобой…”. Это правда.

А еще я попытался найти в интернете лесковский рассказ. И опять неудача. Ну ничего, рассказ я отыщу.

Вернувшись в общежитие, я думал записать сегодняшний день, а потом передумал. Смешно, вчера еще я думал купить новый блокнот. Куда там… Не мни себя писателем, дорогой мой, ласково сказал я себе. Полный ступор – твое обычное состояние. А может так оно и к лучшему? Как мрачно шутил Экклезиаст: Много книг составлять – конца не будет, и много читать – утомительно для тела (12:12).

Воскресенье 11 июня 2000. Вчера я лег рано, думая пораньше и встать, посмотреть, как сводят мосты. А то обидно, побывать в Питере на белых ночах и не видеть разведенных мостов.

Я проснулся в начале шестого и не мешкая выбрался на улицу. Город был совершенно пуст и безлюден. Отсыпались даже те, кто ходил смотреть, как разводят мосты. И только редкие машины обгоняли меня. Это меня насторожило – куда они едут, если мосты разведены? Я прибавил шагу.

И все же я опоздал. Мосты уже были сведены обратно, и первые машины ехали по ним с одного острова на другой.

С Кировского моста мне открылась панорама просыпающегося Петербурга. И пришла мне в голову вдруг мысль, что главное здание в этой панораме не Зимний дворец, притулившийся сбоку, не громоздкий Исаакий где-то за домами, а Биржа на Стрелке Васильевского острова в обрамлении Ростральных колонн. Вот она – центр композиции. Отчего-то мне сделалось неприятно, что это большое, красивое здание с античной колоннадой не театр или концертный зал, а именно биржа. Я отвернулся и стал спускаться. Тут я заметил табличку с графиком сведения-разведения моста. Изучив ее внимательно, я понял, что опоздал всего минут на 15-20. Вдвойне обидно. Ну и ладно. Зато я видел то, чего не видел никто и никогда.

Возле решетки Летнего сада не было ни души, а перелезть через полукруглое угловое ее завершение ничего не стоило. Притаившись в зябком сумраке густых деревьев, я наблюдал за волшебным танцем мраморных статуй. Их движения были плавны и очень медленны – один поворот головы или взмах руки длился, казалось, вечность. В этот ранний рассветный час, пользуясь тем, что их никто не видит, статуи принимали позы более естественные и свободные, чем те, которыми их наградили скульпторы. “Аллегория Радость”, сбросив надоевшую улыбку, стоял с задумчивым видом. Но вот он заметил, что я за ним наблюдаю. На мраморном лице медленно появилось удивление, затем его сменило, как мне показалось, смущение, и наконец, так же неспешно, лицо “Аллегории” расплылось в знакомой беззаботной улыбке. Улыбка проявлялась минут пять, не меньше. Я махнул ему на прощание и двинулся, было, дальше, но тут в конце аллеи показались двое милиционеров, и мне самому пришлось превратиться в статую, замерев в нелепой позе, пока они неспешно проходили мимо.

Потом я снова шел по безлюдным утренним улицам Города, стараясь выбирать более нагретую, солнечную сторону. Беззаботное легкое настроение первого дня вернулось ко мне…

А потом я катался на омнибусе. Совсем заврался, – скажешь ты. А вот и нет. Здесь действительно есть маршруты, по которым ходят двухэтажные, как в Лондоне, автобусы. Не глядя на маршрут, я быстро забрался на второй этаж и приготовился воображать себя в туманном Альбионе. Покатаюсь по городу, думал я, а потом на метро вернусь в общежитие к завтраку. После завтрака у нас экскурсия в Петродворец, а вечером поезд домой, в общежитие мы уже не возвращаемся.

Ехать на втором этаже мне очень нравилось – глядеть свысока на крыши обычных автобусов – они казались карликами, какими кажутся из простого автобуса легковые машины. Мелькали на уровне глаз дорожные знаки, и можно было чуть ли не заглядывать в окна вторых этажей домов. Но через некоторое время мы выехали на окраину, дома стали встречаться реже, а после и вовсе перестали попадаться. Это меня насторожило.

Я спустился, подошел к водителю и спросил его о пункте назначения.

– Петергоф, – ответил он.

– А скоро? – я нервно посмотрел на часы.

– Минут через двадцать. А вам куда надо?

– Да мне бы уже обратно, – честно сказал я.

– Тогда вам нужно пересесть на такой же автобус из Петродворца. Вот остановка. Подождите, он сейчас появится.

…Когда я торопливо подошел к общежитию, то увидел всех наших, заканчивающих погрузку в экскурсионный автобус.

– Антон, ну наконец-то, – сказали мне. – Вещи у тебя наверху? Давай быстрей за ними.

“Вот и позавтракали”, – подумал я. Хорошо, хоть дорожная моя сумка была еще со вчерашнего дня собрана, схватил ее и быстро спустился вниз…

В третий раз за окном автобуса проплывали уже знакомые питерские пригородные просторы, но любоваться ими что-то уже совсем не хотелось. Приехав в Петродворец, я первым делом кинулся к торговой палатке… Вот уж никогда бы не подумал, что банальный “фаст фуд” может быть вкусным…

Второй день стоит жара, на небе ни облачка. Скорей к фонтанам! Я побыстрей удрал от экскурсии, рассматривающей всякие домики да павильончики, но пошел почему-то к Финскому заливу. Снял майку, походил босиком по кромке воды… Ну вот, почти на море побывал. А потом отправился искать фонтаны-шутихи. Туристам обычно говорят, что фонтанчики начинают бить, если наступишь на какой-то определенный камень. И все тут же бросаются искать этот камушек. Вранье. Я нашел того неприметного дядьку, который сидит поодаль с бесстрастным лицом и давит ногой на рычаг, включающий насосы. А все равно, пробежаться в жаркий день под шутихами и быть обрызганным с ног до головы доставило большое удовольствие.

На выходе из петродворцового комплекса, в ожидании нашего автобуса, я взял мороженое из облепихи. Никогда раньше такого не встречал, вот и решил попробовать. Вообще-то я не особый ценитель мороженого, но это оказалось восхитительным – без привычной приторной сладости шоколадных и сливочных, с кисловатым, очень запоминающимся вкусом. Но на любителя, сразу предупреждаю.

Пообедали мы где-то в центре, а после для желающих была дополнительная экскурсия в Царскосельский Лицей. Я не поехал. Был я там давно, в детстве, и все, что помню, это Пушкина, развалившегося на скамейке, (по малолетству я обозвал эту скульптуру пьяницей), да идиотскую фразу откуда-то из Стругацких: “Екатерина Великая, о! поехала в Царское Село”. А все же, лучше напоследок еще по городу поброжу. Я добрался до Московского вокзала, сдал сумку в камеру хранения и налегке отправился бродить.

Как и в первый день в Питере, я решил начать с книжного магазина. Магазин оказался с претензией на некий шик, то ли современного менеджмента, то ли русского дореволюционного лакейства: “Что угодно-с?..”.

– Лесков у вас есть?

– Минуточку, я выясню. Пройдите пока сюда, пожалуйста.

– Благодарю вас…

Я стал осматривать полки. Тот же, что и везде, стандартный набор пестрых обложек. Лесков у них если и водится, то, небось, пособие для школьников: как не наделать ошибок в сочинении. И точно, приносят мне знакомый, темно-вишневый томик.

– Спасибо. Это все, что есть?

– Да. А что вас интересует?

– Меня интересует определенный рассказ Лескова. Здесь его нет. Скажите пожалуйста, а что у вас есть Крапивина?

– Минуточку… А что он написал?

Я сказал.

– Минуточку…

– Да ради Бога…

Немного погодя, менеджер вернулся с какой-то мадам.

– Это вы спрашивали про Крапивина? Был у нас “Оруженосец Кашка”…

– Да весь вышел, – закончил я мысль. – Спасибо за консультацию.

Ну да ладно, это пижонство, в самом деле – покупать книги Крапивина в Петербурге. Нам и центрполиграфовской лавочки на “Новослободской” хватит, верно, Борь?..

Я шел по Невскому и опять увидел свадьбу. Как в первый день на Марсовом поле. Машины с лентами, кольцами и воздушными шарами, приглушенное гудение Мендельсона. Я подошел поближе. Это было возле странного фонтана с тяжелым гранитным шаром, из-под которого текла вода. “Ну, молодой, крути”, – сказали из толпы, и жених стал крутить шар, сперва с видимым усилием, а затем шар стал вращаться легко, по инерции. Любопытный обычай…

А что это я все иду? Я сел на троллейбус и проехал до Аничкова моста. Полюбовавшись гордыми скульптурами Клодта, я перешел на другую сторону, в тенек, и пошел не торопясь в сторону Московского вокзала. Самое время где-нибудь присесть, переварить впечатления. До отхода поезда было еще два с половиной часа.

Осталась пара листов. Хватило мне тетрадочки. Впритык…

Я пишу эти строки в поезде, везущем нас в Москву. Снова весь вагон наш, и я на своем старом месте на верхней полке, только номер поезда стал на единичку больше. Как будто и не было этих трех дней, так быстро, как сон, они промелькнули. А в самом деле, что от них останется? Фотографий я не делал, подарков не купил… только несколько старых билетиков на дне похудевшего кошелька, да пара книг, которые можно было бы купить и в Москве, а то и вовсе не покупать. А еще эти записи…

Я шел к вокзалу, внимательно рассматривая киоски с мороженым. Но никто из продавцов и не слыхал об облепиховом. И вот, последнее чудо – когда до вокзала оставалось перейти трамвайные пути, в последнем киоске я увидел знакомый стаканчик.

– Облепихового, пожалуйста.

– Может, возьмете другое? Это невкусное.

– Нет, будьте добры, именно этого.

– У меня дочка пробовала. Ей не понравилось.

“Ну и дура”, – чуть было не послал я в адрес не то дочки, не то мамаши, и голосом Ленского пропел:

– Я зна-аю, что я де-елаю…

Я сидел на трамвайной остановке напротив Московского вокзала и доедал стаканчик. Кисловатый, запоминающийся вкус трех счастливых дней. Действительно, прощальное чудо…

А урны поблизости не оказалось. И как питерцы живут без урн, не представляю. Я запихал пустой стаканчик в карман, чтобы выкинуть потом, но забыл. Он и сейчас у меня в кармане…

Еще оставалось время, чтобы позвонить домой. Я протянул в окошко всю оставшуюся в кошельке мелочь (чуть больше восьми рублей) и гордо сказал:

– С Москвой. На все.

Вышло что-то около двух минут. Я предполагал сначала позвонить домой, сказать что все нормально, я выезжаю, а потом позвонить тебе. Я еще не знал, о чем я хочу с тобой поговорить, хотя сейчас мог бы представить наш разговор в деталях:

– Привет, Боря! Как ты там в Москве?

– Алло, Антуан? Ты из Питера?

– Ага. А я тебе письмо написал. Мылом. Во вторник получишь. Впрочем, к тому времени я и сам на работе появлюсь.

– В самом деле, написал? И о чем письмо? Хотя нет, не говори, я буду читать, представляя тебя в Питере. Понравилось?

– Очень. Столько впечатлений… только знаешь, знакомых вокруг много, а поделиться не с кем. Совсем как у Крапивина – радость будет не полной, если не с кем ею поделиться. А очень хочется поделиться. Понимаешь, Борь?

– Понимаю, Антуан…

Увы мне не повезло. Разговора не получилось. Сначала я все время попадал не туда, потом дома почему-то никто не снимал трубку, а когда я позвонил тебе, тебя тоже на месте не оказалось…

Ну вот и все. Больше мне не о чем писать. Темнеет, город белых ночей остается позади. Но я еще некоторое время смотрю, как за окном поезда проплывают мимо темные ели и березы, и машут мне прощально телеграфные провода…

Решили раз Пушкин с Чайковским вместе оперу написать. Через неделю приносит Пушкин либретто – Евгения Онегина, поэму в стихах.
Чайковский полистал, вздохнул негромко и говорит: "Изумительно, Саш... Только видишь ли, голубчик, придется все переделать".
И переделал.

Русский писатель Иван Сергеевич Тургенев очень любил пиво. Бывалоча, вернется из Баден-Бадена, пойдет на охоту, а за ним холоп Сидор с полным бидончиком шагает. Правда, бидончик громыхал при каждом шаге, да и от самого Сидора шуму было достаточно, но Иван Сергеевич рассуждал философски: тут уж ничего не поделаешь – либо пиво, либо дичь.

Решили раз Толстой с Герценом помириться. Сидят в кабаке, выпивают. Допились оба до того, что стали брататься. И на память Герцен Толстому очки свои подарил, а Толстой Герцену костыль. Как увидел Герцен Толстого в очках, так ему нестерпимо захотелось по этим очкам костылем вдарить, что он, не сдержавшись, немедленно и исполнил. Очки, конечно, вдребезги, но и Толстому досталось немало.
После этого Герцену пришлось спешно выехать за границу, в Лондон, но в письмах друзьям на родину писал, что ни о чем не жалеет и по-прежнему любит Россию и русскую литературу.

Никколо Паганини на гитаре играл так же великолепно, как и на скрипке. Бывалоча, возьмет семиструнную и ну перебором что-нибудь на цыганские темы, так что и не остановишь. Очень цыганочку уважал.

Одна дама сказала Эйнштейну:" Какой вы лохматый! Почему вы не подстрижетесь?"
Эйнштейн не нашелся, что ответить.

Однажды Тургенев приехал из Баден-Бадена и на вокзале узнал, что в России отменили крепостное право. Выходит, его холоп Сидор уже не холоп, а свободный человек. Это его так удивило, что вначале он хотел тотчас вернуться обратно, но передудмал и решил посмотреть, может еще что-нибудь случилось.
Идет он по Петербургу и у пяти углов встречает Некрасова, который и говорит ему эдак ехидно: вот, мол, некоторые по заграницам разъезжают, на курортах воды пьють, а в России через эти реформы пиво подорожало. Тургенев с тех пор стал настороженно относиться ко всяким радикальным движениям, боясь, что при новой власти пиво и вовсе исчезнет.

Альберт Эйнштейн всю жизнь мечтал стать смотрителем маяка. "Вот, - представлял он, – утречком я выключу маяк и сразу же купаться. А потом весь день буду загорать на крыше. А вечером, когда стемнеет, я буду сидеть у огня и слушать пиратские истории и рассказы о потерянных кладах". Но Эйнштейну не повезло, и ему пришлось стать ученым и придумывать разные теории относительности.

Бах похвалялся, подобно Архимеду: дайте мне любую тему и я превращу ее в фугу.

Однажды Тургенев отдыхал на курорте в Баден-Бадене. Вдруг ему захотелось пива. "Эй, человек, – крикнул он, – хорошо бы пива". Но ему ответили: "Нету, мол, сударь. У нас вино, только вино".
– Тьфу, черт,– рассердился Тургенев, плюнул и уехал из Баден-Бадена.

	Новости • О проекте • Ноты • Что почитать? • Исполнение • Общение • Я

2006 © Сайт хорового композитора, дизайн В. Филиппов